Бунин солнечный удар аннотация. Анализ «Солнечный удар» Бунин. Главные действующие лица

Сочинение

Название поэтического произведения всегда важно, потому что оно всегда указывает ими на главное из его действующих лиц, в котором воплощается мысль сочинения, или прямо на эту мысль.
В. Г. Белинский

Тема «Солнечною удара» (1925) - изображение любви, которая охватывает человека внезапно и остаётся в его душе ярчайшим воспоминанием на всю жизнь. Идея рассказа в том своеобычном понимании любви, которое связано с философскими взглядами писателя на человека и его жизнь. Любовь, с точки зрения Бунина, является моментом, когда обостряются все эмоциональные способности человека и он отрывается от серой, неустроенной, несчастливой действительности и постигает «чудное мгновение». Это мгновение быстро проходит, оставляя в душе героя сожаление о невозвратимости счастья и благодарность, что оно всё-таки было. Именно поэтому кратковременное, пронзительное и восхитительное чувство двух молодых людей, случайно встретившихся на пароходе и расставшихся через день навсегда, сравнивается в рассказе с солнечным ударом. Об этом говорит героиня: «Мы оба получили что-то вроде солнечного удара...».

Интересно, что это фигуральное выражение подтверждается реальной удушающей жарой описываемых суток. Автор постепенно нагнетает впечатление жары: на пароходе жарко пахнет кухней; «прекрасная незнакомка» едет домой из Анапы, где загорала под южным солнцем на горячем песке; ночь, когда герои сошли с парохода, была очень тёплая; лакей в гостинице одет в розовую косоворотку; в накалённом за день гостиничном номере страшно душно и т.д. Следующий за ночью день был тоже солнечный и до того жаркий, что к металлическим пуговицам на кителе поручика больно было притронуться. В городке раздражающе пахнет разной базарной снедью.

Все переживания поручика после мимолётного приключения действительно напоминают болезненное состояние после солнечного удара, когда (по медицинским показаниям) человек, в результате обезвоживания организма, ощущает головную боль, головокружение, раздражительность. Однако это взвинченное состояние героя не результат перегрева организма, но следствие осознания значимости и ценности порожного приключения, которое он только что пережил. Оно было ярчайшим событием в жизни поручика и «прекрасной незнакомки»: «оба много лет потом вспоминали эту минуту: никогда, ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой». Так у Бунина ценностями одного порядка становятся мгновение счастья и вся жизнь. Писателя привлекает «загадка бытия» - соединение радости и печали, чуда и ужаса.

Рассказ «Солнечный удар» небольшой, причём пять из шести страниц занимает описание переживаний поручика после расставания с «прекрасной незнакомкой». Иными словами, для Бунина неинтересно рисовать различные перипетии любви (их уже рисовали в русской и мировой литературе тысячи раз) - писатель осмысливает значение любви в человеческой жизни, не размениваясь на завлекательные мелочи-побрякушки. Поэтому любопытно сравнить изображение любви в рассказе Бунина «Солнечный удар» и в рассказе Чехова «Дама с собачкой», тем более что литературоведы отмечают сходство сюжетов этих произведений.

И Чехов, и Бунин показывают серую, обыденную жизнь, которая душит человеческие чувства, но показывают по-разному. Чехов показывает кошмар окружающей жизни, рисуя её пошлость; Бунин - изображая момент истинной страсти, то есть настоящую жизнь, по мнению писателя, которая так непохожа на серую обыденность. Чеховский Гуров, вернувшись в Москву, никому не может рассказать о своём знакомстве с Анной Сергеевной. Один раз он, правда, признаётся партнёру по картам, что встретил в Крыму очаровательную женщину, но в ответ слышит: «А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!»(III). Приведённая фраза заставила Гурова ужаснуться своей привычной жизни, потому что он понял, что даже «в образованном обществе» высокие чувства мало кого волнуют. И бунинских героев охватывает тот же страх и отчаяние, что и Гурова. Они в момент счастья сознательно отгораживаются от повседневного быта, и Бунин как бы говорит читателям: «А теперь подумайте сами, что стоит ваше привычное существование по сравнению с прекрасными мгновениями любви».

Подводя итог, следует признать, что в рассказе Бунина солнечный удар стал аллегорией высокой любви, о которой только может мечтать человек. В «Солнечном ударе» продемонстрированы и художественные принципы, и философские взгляды писателя.

Философия жизни у Бунина такова, что для него по-настоящему ценным является миг, когда человек сразу познаёт счастье любви (как в «Солнечном ударе») или ему открывается смысл бытия (как в «Тишине»), Миг счастья поражает бунинских героев, как солнечный удар, а остальная жизнь держится только восхитительно-грустными воспоминаниями о нём.

Однако кажется, что такая философия обесценивает всю остальную жизнь человека, которая становится всего лишь прозябанием между редкими минутами счастья. Гуров в «Даме с собачкой» не хуже бунинской «прекрасной незнакомки» знает, что после нескольких счастливых дней любви всё кончится (II), вернётся проза жизни, но он побит Анну Сергеевну и поэтому не оставляет её. Чеховские герои не бегут от любви, и благодаря этому Гуров смог почувствовать, что «теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил, как следует, по-настоящему - первый раз в жизни» (IV). Иными словами, «Дама с собачкой» только начинается там, где кончается «Солнечный удар». У бунинских героев хватает страстных чувств на одну ярко эмоциональную сцену в гостинице, а чеховские герои пробуют преодолеть пошлость жизни, и это стремление меняет их, делает благороднее. Вторая жизненная позиция кажется более правильной, хотя редко кому удаётся.

К бунинским художественным принципам, которые нашли отражение в рассказе, следует отнести, во-первых, незамысловатый сюжет, интересный не захватывающими поворотами, но внутренней глубиной, а во-вторых, особую предметную изобразительность, которая придаёт рассказу правдоподобие и убедительность. В-третьих, критическое отношение к окружающей действительности у Бунина выражается опосредованно: он рисует в обыкновенной жизни героев необыкновенное любовное приключение, которое показывает в неприглядном виде всё их привычное существование.

Рассказ «Солнечный удар» Бунина написан в 1925 году, опубликован год спустя в «Современных записках». В книге описан мимолетный роман между поручиком и молодой замужней дамой, которые познакомились во время путешествия на теплоходе.

Главные герои

Поручик – молодой мужчина, впечатлительный и пылкий.

Незнакомка – молодая, красивая женщина, у которой есть муж и трехлетняя дочь.

Во время путешествия на одном из волжских пароходов поручик знакомится с прекрасной незнакомкой, которая возвращается домой после отдыха в Анапе. Она не раскрывает своего имени новому знакомому, и на его настойчивые просьбы каждый раз отвечает « простым прелестным смехом ».

Поручик поражен красотой и природным очарованием своей попутчицы. В его сердце разгораются пылкие, страстные чувства. Не в силах сдерживать их в себе, он делает женщине весьма недвусмысленное предложение сойти на берег. Неожиданно она легко и непринужденно соглашается.

На первой же остановке они спускаются по трапу теплохода и оказываются на пристани небольшого провинциального городка. Молча едут в местную гостиницу, где снимают « страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер ».

Не сказав друг другу ни слова, они « так исступленно задохнулись в поцелуе », что в дальнейшем еще много лет будут вспоминать это сладкое, захватывающее дух, мгновение.

На следующее утро « маленькая безымянная женщина », быстро одевшись и вернув утраченную было рассудительность, собирается в дорогу. Она признается, что ранее никогда не оказывалась в подобной ситуации, и для нее эта внезапная вспышка страсти, словно затмение, « солнечный удар ».

Женщина просит, чтобы поручик не садился вместе с ней на теплоход, а дождался следующего рейса. В противном случае « все будет испорчено », а она хочет сохранить в памяти только эту нечаянную ночь в провинциальной гостинице.

Мужчина с легкостью соглашается и провожает свою спутницу на пристань, после чего возвращается в номер. Однако в этот миг он понимает, что что-то в его жизни кардинально изменилось. Пытаясь отыскать причину этой перемены, он постепенно приходит к выводу, что оказался по уши влюблен в женщину, с которой провел ночь.

Он мечется, не зная, чем себя занять в захолустном городишке. В его памяти еще свеж звук голоса незнакомки, « запах ее загара и холстинкового платья », очертания ее крепкого упругого тела. Чтобы немного отвлечься, поручик отправляется на прогулку, но это не успокаивает его. Неожиданно он принимает решение написать телеграмму своей возлюбленной, но в последний момент вспоминает, что не знает « ни фамилии, ни имени ее ». Все, что ему известно о незнакомке, так это то, что у нее есть муж и трехлетняя дочь.

Изможденный душевными муками, поручик садится на вечерний теплоход. Он удобно размещается на палубе и любуется речными пейзажами, « чувствуя себя постаревшим на десять лет ».

Заключение

Тест по рассказу

Проверьте запоминание краткого содержания тестом:

Рейтинг пересказа

Средняя оценка: 4.5 . Всего получено оценок: 547.

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым прелестным смехом, — все было прелестно в этой маленькой женщине, — и сказала: — Я, кажется, пьяна... Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно... Это у меня голова кружится или мы куда-то поворачиваем? Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани. Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы). Поручик пробормотал: — Сойдем... — Куда? — спросила она удивленно. — На этой пристани. — Зачем? Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке. — Сумасшествие... — Сойдем, — повторил он тупо. — Умоляю вас... — Ах, да делайте, как хотите, — сказала она, отворачиваясь. Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упали друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни... Поручик кинулся за вещами. Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города... Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, — и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой. В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безымянная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и — уже рассудительна. — Нет, нет, милый, — сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, — нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара... И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, — как раз к отходу розового «Самолета», — при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад. Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею — и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было... И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате. — Странное приключение! — сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. — «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать...» И уже уехала... Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван... Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала — и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор... И прости, и уже навсегда, навеки... Потому что где же они теперь могут встретиться? — «Не могу же я, — подумал он, — не могу же я ни с того ни с сего приехать в этот город, где ее муж, где ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» — И город этот показался ему каким-то особенным, заповедный городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! — И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние. «Что за черт! — подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. — Да что же это такое со мной? И что в ней особенного и что, собственно, случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?» Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса... Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство — то странное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже нельзя было сказать ей теперь! «А главное, — подумал он, — ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!» Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цигарку. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», — подумал он, направляясь к базару. Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему: «Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он пошел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало... Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, заказал ботвинью со льдом... Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость; даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, — провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни. — Совсем разгулялись нервы! — сказал он, наливая пятую рюмку водки. Он отодвинул от себя ботвинью, спросил черного кофе и стал курить и напряженно думать: что же теперь делать ему, как избавиться от этой внезапной, неожиданной любви? Но избавиться — он это чувствовал слишком живо — было невозможно. И он вдруг опять быстро встал, взял картуз и стек и, спросив, где почта, торопливо пошел туда с уже готовой в голове фразой телеграммы: «Отныне вся моя жизнь навеки, до гроба, ваша, в вашей власти». Но, дойдя до старого толстостенного дома, где была почта и телеграф, в ужасе остановился: он знал город, где она живет, знал, что у нее есть муж и трехлетняя дочка, но не знал ни фамилии, ни имени ее! Он несколько раз спрашивал ее об этом вчера за обедом и в гостинице, и каждый раз она смеялась и говорила: — А зачем вам нужно знать, кто я, как меня зовут? На углу, возле почты, была фотографическая витрина. Он долго смотрел на большой портрет какого-то военного в густых эполетах, с выпуклыми глазами, с низким лбом, с поразительно великолепными бакенбардами и широчайшей грудью, сплошь украшенной орденами... Как дико, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, — да, поражено, он теперь понимал это, — этим страшным «солнечным ударом», слишком большой любовью, слишком большим счастьем! Он взглянул на чету новобрачных — молодой человек в длинном сюртуке и белом галстуке, стриженный ежиком, вытянувшийся во фронт под руку с девицей в подвенечном газе, — перевел глаза на портрет какой-то хорошенькой и задорной барышни в студенческом картузе набекрень... Потом, томясь мучительной завистью ко всем этим неизвестным ему, не страдающим людям, стал напряженно смотреть вдоль улицы. — Куда идти? Что делать? Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие, с большими садами, и казалось, что в них нет ни души; белая густая пыль лежала на мостовой; и все это слепило, все было залито жарким, пламенным и радостным, но здесь как будто бесцельным солнцем. Вдали улица поднималась, горбилась и упиралась в безоблачный, сероватый, с отблеском небосклон. В этом было что-то южное, напоминающее Севастополь, Керчь... Анапу. Это было особенно нестерпимо. И поручик, с опущенной головой, щурясь от света, сосредоточенно глядя себе под ноги, шатаясь, спотыкаясь, цепляясь шпорой за шпору, зашагал назад. Он вернулся в гостиницу настолько разбитый усталостью, точно совершил огромный переход где-нибудь в Туркестане, в Сахаре. Он, собирая последние силы, вошел в свой большой и пустой номер. Номер был уже прибран, лишен последних следов ее, — только одна шпилька, забытая ею, лежала на ночном столике! Он снял китель и взглянул на себя в зеркало: лицо его, — обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз, от загара казавшихся еще белее, — имело теперь возбужденное, сумасшедшее выражение, а в белой тонкой рубашке со стоячим крахмальным воротничком было что-то юное и глубоко несчастное. Он лег на кровать на спину, положил запыленные сапоги на отвал. Окна были открыты, занавески опущены, и легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего, безмолвного волжского мира. Он лежал, подложив руки под затылок, и пристально глядел перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы, — и наконец заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже красновато желтело вечернее солнце. Ветер стих, в номере было душно и сухо, как в духовой печи... И вчерашний день, и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад. Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей. — А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! — весело сказал извозчик, берясь за вожжи. Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода. — В аккурат доставил! — сказал извозчик заискивающе. Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань... Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней. Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром. Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг. Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет. Приморские альпы, 1925.

Характеристика героя

Пассажир парохода, случайно во время поездки познакомившийся с красивой женщиной. Между героями вспыхивает неожиданная страсть, и они решают в одном порту сойти на берег, чтобы провести ночь вместе в гостинице. Сначала герой не воспринимает это дорожное приключение серьезно. Он делает попытку утром уговорить незнакомку продолжить путь вместе, но она не соглашается. Он принимает ее отказ легко, провожает на пароход, чувствуя себя весело и свободно. Но, когда П. приезжает в гостиницу, чувствует острую боль оттого, что этой женщины нет рядом. Все в номере напоминает о ней, везде следы ее недавнего присутствия. «Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею — и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было… И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате». С каждой минутой П. все сильнее понимал, что неожиданно любит эту женщину, она необходима ему, он не представляет своей дальнейшей жизни без нее. Он даже понял, что, не раздумывая, умер бы на следующий день, если бы можно было провести с ней этот, вновь ощутив ее прелесть. П. сбежал из гостиницы в надежде забыться. Он отправляется на почту, решая отправить этой женщине телеграмму и сказать о том, что дальнейшая жизнь без нее не имеет смысла. Но он не знает ее имени. Женщина пожелала остаться просто прекрасной незнакомкой. Герой с ужасом понимает, что больше никогда не увидит ее. Он потерял смысл дальнейшей жизни. Вечером он отправился на пароходе дальше. «Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет».

Русская литература всегда отличалась необыкновенной целомудренностью. Любовь в представлении русского человека и русского писателя - чувство в первую очередь духовное. Притяжение душ, взаимопонимание, духовная общность, сходство интересов всегда были важнее, чем тяготение тел, стремление к физической близости. Последнее в согласии с христианскими догмами даже осуждалось. Над Анной Карениной Л. Толстой вершит строгий суд, что бы там ни говорили различные критики. В традициях русской литературы было и изображение женщин легкого поведения (вспомним Сонечку Мармеладову) как чистых и непорочных созданий, чья душа никак не затронута “издержками профессии”. И уж никоим образом не могла приветствоваться и не оправдывалась кратковременная связь, спонтанное сближение, плотский порыв мужчины и женщины друг к другу. Женщина, вступившая на этот путь, воспринималась как существо или легкомысленное, или отчаявшееся. Для того чтобы оправдать Катерину Кабанову в ее поступках и увидеть в ее измене мужу порыв к свободе и протест против гнета вообще, Н.А. Добролюбову в статье “Луч света в темном царстве” пришлось привлечь всю систему общественных отношений России! И конечно, никогда такие отношения не назывались любовью. Страсть, влечение в лучшем случае. Ho не любовь.

Бунин принципиально переосмысливает эту “схему”. Для него чувство, внезапно возникающее между случайными попутчиками на пароходе, оказывается столь же бесценным, как и любовь. Причем именно любовь и есть это пьянящее, самозабвенное, внезапно возникающее чувство, вызывающее ассоциацию с солнечным ударом. Он убежден в этом. «Скоро выйдет, - писал он своему знакомому, - рассказ “Солнечный удар”, где я опять, как в романе “Митина любовь”, в “Деле корнета Елагина”, в “Иде”, - говорю о любви".

Трактовка Буниным темы любви связана с его представлением об Эросе как могучей стихийной силе - основной форме проявления космической жизни. Она трагедийна в своей основе, так как переворачивает человека, резко меняет течение его жизни. Многое сближает в этом отношении Бунина с Тютчевым, который тоже считал, что любовь не столько вносит гармонию в человеческое существование, сколько проявляет “хаос”, таящийся в нем. Ho если Тютчева все же привлекал “союз души с душой родной”, выливающийся в конечном счете в роковой поединок, если в его стихах мы видим неповторимые индивидуальности, которые изначально, даже стремясь к этому, не в состоянии принести друг другу счастье, то Бунина не волнует союз душ. Скорее, его потрясает союз тел, рождающий в свою очередь особое понимание жизни и другого человека, чувство неистребимой памяти, которое и делает жизнь осмысленной, а в человеке проявляет его природные начала.

Можно сказать, что весь рассказ “Солнечный удар”, выросший, как признавался сам писатель, из одного мысленного “представления о выходе на палубу... из света в мрак летней ночи на Волге”, посвящен описанию этого погружения во тьму, которое переживает поручик, потерявший свою случайную возлюбленную. Это погружение во мрак, почти “умопомрачение” происходит на фоне нестерпимо душного солнечного дня, наполняющего все вокруг пронизывающим зноем. Обжигающими ощущениями буквально переполнены все описания: номер, где проводят ночь случайные попутчики, “горячо накален за день солнцем”. И следующий день начинается с “солнечного, жаркого утра”. И позже “все вокруг было залито жарким, пламенным... солнцем”. И даже к вечеру в комнатах распространяется жар от нагретых железных крыш, ветер поднимает белую густую пыль, огромная река блестит под солнцем, даль воды и неба ослепительно сияет. А после вынужденных скитаний по городу погоны и пуговицы кителя поручика “так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало...”.

Солнечность, слепящая белизна этих страниц должны напоминать читателям о настигшем героев рассказа “солнечном ударе”. Это одновременно и безмерное, острейшее счастье, но это все же удар, хотя и “солнечный”, т.е. болезненное, сумеречное состояние, потеря рассудка. Поэтому если вначале эпитет солнечный соседствует с эпитетом счастливый, то потом на страницах рассказа возникнет “радостное, но здесь как будто бесцельное солнце”.

Бунин очень осторожно раскрывает неоднозначный смысл своего произведения. Он не дает участникам кратковременного романа сразу понять, что с ними произошло. Первой слова о каком-то “затмении”, “солнечном ударе” произносит героиня. Позже он в недоумении повторит их: «В самом деле, точно какой-то “солнечный удар”. Ho она еще говорит об этом не задумываясь, больше обеспокоенная тем, чтобы сразу прекратить отношения, так как ей, может быть, “неприятно” будет их продолжение: если они поедут опять вместе, “все будет испорчено”. При этом героиня неоднократно повторяет, что подобного с ней никогда не происходило, что случившееся дня нее самой непонятно, непостижимо, уникально. Ho поручик как бы мимо ушей пропускает ее слова (потом он, правда, со слезами на глазах, может быть, только для того, чтобы воскресить ее интонацию, повторит их), он легко соглашается с ней, легко довозит ее до пристани, легко и беззаботно возвращается в номер, где только что они были вдвоем.

А вот теперь-то и начинается главное действие, потому что вся история сближения двоих людей была только экспозицией, только подготовкой к тому потрясению, которое свершилось в душе поручика и в которое он сразу не может поверить. Сначала речь идет о странном ощущении пустоты комнаты, которое его поразило, когда он вернулся. Бунин смело сталкивает в предложениях антонимы, чтобы заострить это впечатление: “Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею - и пуст... Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было”. И в дальнейшем этот контраст - присутствия человека в душе, в памяти и его реального отсутствия в окружающем пространстве - будет усиливаться с каждым мгновением. В душе поручика нарастает ощущение дикости, неестественности, неправдоподобности произошедшего, нестерпимости боли от потери. Боли такой, что от нее надо во что бы то ни стало спасаться. Ho спасения нет ни в чем. И каждое действие только приближает к мысли, что ему не “избавиться от этой внезапной, неожиданной любви” никаким способом, что вечно будут преследовать его воспоминания о пережитом, “о запахе ее загара и холстинкового платья”, о “живом, простом и веселом звуке ее голоса”. Когда-то Ф. Тютчев умолял:

О, господи, дай жгучего страданья
И мертвенность души моей рассей:
Ты взял ее, но муку вспоминанья,
Живую муку мне оставь по ней.

Героям Бунина не надо заклинать - “мука вспоминанья” всегда при них. Писатель великолепно рисует то страшное чувство одиночества, отторжения от других людей, какое испытал поручик, пронзенный любовью. Достоевский считал, что такое чувство может испытывать человек, совершивший страшное преступление. Таков его Раскольников. Ho какое преступление совершил поручик? Только то, что он оказался поражен “слишком большой любовью, слишком большим счастьем”!? Однако именно это сразу же выделило его из массы обыкновенных людей, живущих обыденной, ничем не примечательной жизнью. Бунин специально выхватывает из этой массы отдельные человеческие фигуры, чтобы прояснить эту мысль. Вот у подъезда гостиницы остановился извозчик и просто, беспечно, равнодушно, спокойно сидя на козлах, курит цигарку, а другой извозчик, отвозящий поручика на пристань, весело говорит что-то. Вот бабы и мужики на базаре энергично зазывают покупателей, нахваливая свой товар, а с фотографий смотрят на поручика довольные новобрачные, хорошенькая девица в заломленном картузе и какой-то военный с великолепными бакенбардами, в украшенном орденами мундире. И в соборе церковный хор поет “громко, весело, решительно”.

Конечно, веселье, беззаботность и счастье окружающих увидены глазами героя, и, наверное, это не совсем так. Ho в том-то и дело, что отныне он видит мир именно таким, проникаясь к людям, не “ударенным” любовью, “мучительной завистью”. Ведь они действительно не испытывают той нестерпимой муки, того неимоверного страдания, которое не дает ему ни минуты покоя. Отсюда его резкие, какие-то конвульсивные движения, жесты, порывистые действия: “быстро встал”, “торопливо пошел”, “в ужасе остановился”, “стал напряженно смотреть”. Писатель особое внимание уделяет именно жестам персонажа, его мимике, его взглядам (так, в поле его зрения неоднократно попадает неубранная постель, возможно, еще хранящая тепло их тел). Важны также его впечатления от бытия, ощущения, произнесенные вслух самые элементарные, но потому и ударные фразы. Только изредка получает читатель возможность узнать о его мыслях. Так выстраивается бунинский психологический анализ, одновременно и тайный и явный, какой-то “сверхнаглядный”.

Кульминацией рассказа можно считать фразу: “ Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость; даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части”. Известно даже, что в одной из редакций рассказа было сказано, что у поручика “зрела упорная мысль о самоубийстве”. Так прочерчивается водораздел между прошлым и настоящим. Отныне существует он, “глубоко несчастный”, и некие они, другие, счастливые и довольные. И Бунин согласен с тем, что “дико, страшно все будничное, обычное” сердцу, которое посетила великая любовь - то “новое... странное, непонятное чувство”, которое этот ничем не примечательный человек “даже предположить в себе не мог”. И свою избранницу мысленно герой обрекает в дальнейшем на “одинокую жизнь”, хотя прекрасно знает, что у нее есть муж и дочь. Ho муж и дочь присутствуют в измерении “обычной жизни”, как в “обычной жизни” остались простые, незатейливые радости. Поэтому для него после расставания весь мир вокруг превращается в пустыню (недаром в одной из фраз рассказа - по совсем другому поводу - упоминается Сахара). “Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие... и казалось, что в них нет ни души”. В номере веет зноем “светоносного (а значит, бесцветного, ослепляющего! - М.М.) и совершенно теперь опустевшего, безмолвного... мира”. Этот “безмолвный волжский мир” приходит на смену “безмерному волжскому простору”, в котором растворилась, навеки исчезла она, любимая, единственная. Этот мотив исчезновения и одновременно присутствия в мире человеческого существа, живущего в людской памяти, очень напоминает интонацию бунинского рассказа “Легкое дыхание” -

о сумбурной и неправедной жизни юной гимназистки Оли Мещерской, обладавшей этим самым необъяснимым “легким дыханием” и погибшей от руки своего любовника. Он заканчивается такими строчками: “Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре”.

В полном соответствии с контрастом единичного существования человека-песчинки (такое определение напрашивается само собой!) и беспредельного мира возникает столь значимое для концепции жизни Бунина столкновение времен - теперешнего, настоящего, даже сиюминутного времени и вечности, в которую перерастает время без нее. Слово никогда начинает звучать рефреном: “он уже никогда не увидит ее”, “никогда уже не скажет” ей о своем чувстве. Хочется написать: “Отныне вся моя жизнь навеки, до гроба ваша...” - но не можешь ей отослать телеграмму, так как неизвестны имя и фамилия; готов хоть завтра умереть, чтобы сегодня провести вместе день, доказать свою любовь, но любимую невозможно вернуть... Сначала поручику кажется невыносимым прожить без нее лишь бесконечный, но единичный день в забытом Богом пыльном городишке. Потом этот день обернется мукой “ненужности всей дальнейшей жизни без нее”.

Рассказ имеет, по сути, кольцевую композицию. В самом его начале слышен удар о причал приставшего парохода, и в конце слышны те же самые звуки. Между ними пролегли сутки. Одни сутки. Ho они в представлении героя и автора отделены друг от друга по меньшей мере десятью годами (эта цифра дважды повторяется в рассказе - после всего случившегося, после осознания своей потери поручик чувствует себя “постаревшим на десять лет”!), а на самом деле вечностью. Вновь едет на пароходе уже другой человек, постигнувший какие-то самые важные вещи на земле, приобщившийся к ее тайнам.

Поразительно в этом рассказе ощущение вещности, материальности происходящего. Действительно, создается впечатление, что такой рассказ мог написать человек, только реально переживший нечто подобное, запомнивший и одинокую шпильку, забытую возлюбленной на ночном столике, и сладость первого поцелуя, от которого перехватило дыхание. Ho Бунин резко возражал против отождествления его со своими героями. «Никогда моих собственных романов я не рассказывал... и “Митина любовь”, и “Солнечный удар” - все это плоды воображения», - возмущался он. Скорее, в Приморских Альпах, в 1925 г., когда писался этот рассказ, мерещилась ему сияющая Волга, ее желтые отмели, встречные плоты и розовый пароход, плывущий по ней. Все то, что уже не суждено было ему увидеть. И единственные слова, которые “от себя” произносит автор рассказа, - это слова о том, что они “много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот ни другой”. Герои же, которым не суждено более увидеть друг друга, не могут знать, что будет происходить с ними в той “жизни”, которая возникнет за пределами повествования, что они будут чувствовать впоследствии.

В сугубо “плотной”, материальной манере повествования (недаром кто-то из критиков назвал выходящее из-под его пера “парчовой прозой”) выразилось именно мировоззрение писателя, жаждущего через память, через прикосновение к предмету, через оставленный кем-то след (когда-то посетив Ближний Восток, он радовался, что увидел в каком-то подземелье “живой и четкий след ступни”, оставленный пять тысяч лет назад) противостоять разрушительному действию времени, одержать победу над забвением, а значит, и над смертью. Именно память в представлении писателя делает человека подобным Богу. Бунин с гордостью произносил: “Я человек: как бог, я обречен / Познать тоску всех стран и всех времен”. Так и человек, узнавший любовь, в художественном мире Бунина может считать себя божеством, которому открываются новые, неизвестные чувства - доброта, душевная щедрость, благородство. Писатель говорит о таинственности токов, что пробегают между людьми, связывая их в нерасторжимое целое, но при этом настойчиво напоминает о непредсказуемости результатов наших поступков, о том “хаосе”, который скрывается под благопристойным существованием, о трепетной осторожности, которую требует такая хрупкая организация, как человеческая жизнь.

Бунинское творчество, особенно в преддверии катаклизма 1917 г. и эмиграции, пронизано чувством катастрофизма, подстерегающего и пассажиров “Атлантиды”, и беззаветно преданных друг другу возлюбленных, которых все-таки разводят жизненные обстоятельства. Ho не менее громко будет звучать в нем гимн любви и радости жизни, которые могут быть доступны людям, чье сердце не состарилось, чья душа открыта творчеству. Ho и в этой радости, и в этой любви, и в самозабвении творчества Бунин видел опасность страстной привязанности к жизни, которая иногда может быть настолько сильна, что его герои выбирают смерть, предпочитая острой боли наслаждения вечное забвение.